Пишет Татьяна Алексеева
Мрак, непонятки. Какие-то глаза в темноте сверкают – то ли кошачьи, то ли волчьи. Раскатистый хохот, от которого мороз по коже. Ворчание и топот. Но внезапно – яркий солнечный день и размашистое поле с ромашками, будто ночи нет и в помине. И не пугали тебя уродливые тени в сенях, не шуршал Домовой за печкой, не ухали совы и не гасла лучина…
А ночью опять нападает страх и холод. И теперь уже кажется, что солнца не бывает.
Из песен Чикиной выныриваешь во взрослый рациональный мир испуганно-счастливым дитём. Озираясь назад, пробуешь понять: как же оно всё уживается? То тоска сердце давит, то радость вверх подбрасывает, словно малыша – отцовские руки.
Мне Олины песни больше всего напоминают мультфильмы. Разгуливают по свету рисованные персонажи – то комические, то карикатурные, то стилизованные под «настоящих». Солнце щедро раздаривает лучи – рука рисовальщика не поскупилась. Слоны танцуют, карлики парят в облаках, а жабы затаились подо льдом.
Вот внизу дурачатся детки симпатишные. Прыгают по клеточкам. Вертятся винтом. Вот под ними прячутся жабы неподвижные. Думают про вечное жабы подо льдом.
Можно много углядеть источников, из которых выросло Олино искусство. Но для меня самый простой и очевидный – песня детства, когда-то известная всему миру:
Солнечный круг, небо вокруг – Это рисунок мальчишки. Нарисовал он на листке И подписал в уголке: «Пусть всегда будет солнце! Пусть всегда будет небо! Пусть всегда буду я!».
Блюз, авторская песня, Том Вейтс, дворовые песни, фольклор и городской романс – всё так или иначе отразилось. Но исходный выбор – сохранить детский взгляд вопреки всему: возрасту, неприглядной реальности и отвращению к ней.
Так соскользаешь по детской привычке Из пустоты в золотые миры, Это не дальше, чем райские птички, Райские кошки, цветные шатры, Это, как если ресницы прикроешь, Видишь дыхание света вдали, Это уже не твоё, не чужое, Светлого века ничьи корабли.
Пусть «вихри враждебные веют над нами» и тошнит от окрестностей, а мы всё равно споём и спляшем. Отвернёмся от мрачности мира и человеческого бессилия, от беспросветности и глобальных проблем. На чистом листе бумаги всегда можно нарисовать большой цветок или дерево, ёжика и дракона. Мир, рождающийся под руками мечтающего ребёнка, ошарашивает свободой и яркостью. Непредсказуемостью образов и связей. Ведь что хочешь можно в мультике изобразить – от:
Кружится планета Уран. Цветочек зацвел на лугу. Щеночек сидит на снегу. Гремит под картошкой ведро - Хочу быть планетой Zero. Лошадка кричит: "И-го-го!" - Хочу не хотеть ничего. Так просто - цветок на лугу. Так просто - щенок на снегу.
– до стилизованной под интеллигентский фольклор зарисовки:
На могилке Владимир Семеныча Собирается тихий народ. Он сидит на морозе до полночи, Он под водочку ест бутерброд. В кинозалах больших, фильдеперсовых Он кино про него не глядит, Просто любит в душе его песенки, Просто так на могилке сидит. Слесаря, моряки и натурщики, И старушка в осеннем пальто, И четыре соленых огурчика, И вчерашний столичный батон.
Стилизация тут двойная: не под взгляд «народа» на самого себя, а под взгляд интеллигенции на народ, преломлённый в авторских романсах и песнях.
Однако есть одно ограничение: игра «катит» только, если есть товарищи и соучастники. Вот тогда здорово побежать, расхохотаться, завести других, предложить свои правила и увлечь ими. Всем сразу радостно и смешно… Даже если задействованы пугалки и страшилки, страх сгорает в лучах соучастия. Ведь мы вместе и видим друг друга. Чего бояться?
Имена в Олиных песнях – Серега, Саня, Маша, Света – «расколдовывают» страх. Если вокруг – знакомые люди, это уже некоторая защита от ужасов мирозданья.
Но если кто-то правила Олиной игры не принимает или просто подавлен, не до игры ему, – лучше такому держаться подальше и не портить удовольствие остальным. Игра хороша лишь, когда ты – внутри, действуешь и чувствуешь по её законам.
А второе ограничение: сутки заканчиваются, спать пора. Или жизнь заканчивается. Ну, или когда-нибудь закончится – со всей неотвратимостью.
Тот Ребёнок, от лица которого создаются Олины песни и стихи, это уже знает. Как ни пытается отвлечься и длить день до бесконечности, ночь уже напугала его до полусмерти. В лучших стихах это высказано почти без игры:
«Мы одни на планете, одни на планете…»
Солнечный свет не накроешь сачком и не закупоришь в банку, он главенствует над миром. Оля Чикина – его проводник, но тем самым она – и проводник «ночи», ночной тоски и страха, которые неотступно следуют за солнцем. Её песни отбрасывают тени и несут эти тени в самих себе.
А теперь ни запаха, ни цвета. Разве что на кухне, над плитой – Что это, архангелы, что это? Вроде, это зайчик золотой? По стене, по столику, по двери, Суше, чем сухое «умерла», Золотая мечется потеря, Тычется, как муха по углам.
В Олиных стихах и песнях действует молчаливый запрет на прямой разговор о смерти. Старуха с косой из-за каждого угла пугает, однако называть её вслух нельзя. Нельзя признаваться, что боишься, – иначе игра разрушится, улетит очарование мерцающих по углам отсветов и бесформенных теней, из которых можно намечтать то цветок, то зайчика.
Эх, как придёт ко мне погибель, Засмеётся, как дитя: А я-то в розовом прикиде, А я-то, дура, в бигудях. Эх, как шепнет она на ушко, Вся, как облако, бела: "Что, допрыгалась, подружка? А я взяла да и пришла". Эх, как была бы я лисичка, Я бы бросилась бежать. А так, простая истеричка, Буду мертвая лежать.
Запрет на прямое называние страшного и создаёт игру, определяет условия: «да» и «нет» не говорить, чёрного и белого не называть. О смерти – только комически, как в блоковском «Балаганчике»: «Истекаю клюквенным соком…». Этот закон, правило игры, принесён из детского космоса и «работает» как примета, суеверие. Скрестишь пальцы – можно и приврать, переплюнул три раза через плечо – чёрная кошка не страшна.
Однако мир, хоть и преображён детским видением, в песнях Оли совершенно реален:
Когда-то мы плыли на белом плоту Каждый в свою страну. Когда мы любили и пили в порту, Когда мы играли в войну, И были как облако или перо, Как сон над рыбачьим костром, Мы думали, мы никогда не умрём, Мы думали, мы никогда не умрём, Мы думали, мы не умрём.
То есть автор всё понимает, трезв как стёклышко. Но заточён в свою судьбу, дар, призвание – раскрашивать мир яркими красками.
И вот зацветают цветы на окне, На самом краю января, И я засыпаю, и кажется мне, Я все ещё тот же моряк: Живу и не плачу, плыву над двором, Плыву над рыбачьим костром, И думаю, мы никогда не умрём, И думаю, мы никогда не умрём, И думаю, мы не умрём.
Не всегда у меня получается слиться с Олиными персонажами в детской радости преображения мира – разрисовать асфальт чудиками, лепить из пластилина, кидаться репейником… Не всегда я в силах играть в эту игру. Иногда просто не можется. Порой необходимо поговорить всерьёз или отбросить все игры и прислушаться к тишине. И тогда идёшь в другое место.
Но само чудо «детскости», её явления миру – непреложно. Входит ребёнок – и взрослые улыбаются, перестают супиться и отвлекаются от назойливых и мрачных мыслей.
Всякий ребёнок – инопланетянин. Художник, если он – проводник «детскости», самим собой оспаривает знакомую каждому истину: «Мы одни на планете, одни на планете…».
Сразу появляется надежда, что кто-то за этой планетой присматривает, раз всё время посылает на неё новых детей.
Источник: